Самвелян Николай - Серебряное Горло
Николай САМВЕЛЯН
СЕРЕБРЯНОЕ ГОРЛО
Фантастическая повесть
ВМЕСТО ПРОЛОГА
К раздумьям об этой рукописи я возвращался довольно часто. Пытался
осмыслить те события, о которых так последовательно, тщательно и как бы
немного отстраненно рассказывал неизвестный автор. Иной раз спохватывался:
уж не просмотрел ли момент, когда начал отождествлять себя с автором
записок? Может быть, такое возникало еще и потому, что мы, то есть автор
записок и я, работали, правда, с разницей в шесть лет, в одном и том же
городе, ходили по одним улицам и даже жили в одной и той же квартире. Иной
раз все это меня пугало. Был соблазн швырнуть рукопись в камин, в
котором - плоды рационализации - вместо поленьев теперь горел газ. Но в
конце концов я ее запомнил дословно, если хотите - выучил на память.
Теперь сжигать рукопись было бы уже бессмысленно. В любой момент я мог бы
ее восстановить слово в слово.
Вот что в ней было написано.
1
Даже старинные знакомые не сразу узнали бы, что из странствий дальних
к ним возвратился "господин Онегин", если бы в республиканской газете, как
это принято в каждой из газет, однажды не сообщили, что в таком-то городе
приступил к своим обязанностям новый собственный корреспондент. Ниже, под
этим сообщением, была помещена моя первая статья. Чему она была посвящена?
Уже не помню. Допустим, автобусному заводу и его передовикам. Или
телевизорному и его рационализаторам. Зато отчетливо врезалось в память
другое. По непонятным причинам статью иллюстрировала фотография не
автобуса, не телевизора, а двух тщедушных атлантов-вырожденцев,
поддерживавших балкон дома, некогда принадлежавшего известному миллионеру,
коллекционеру, реакционеру и одному из диктаторов Австро-Венгерской
империи графу Бадени. Если хотите узнать о графе что-либо подробнее,
откройте вузовский учебник истории. Там вы найдете четкую классовую оценку
деятельности графа, который еще в середине минувшего века уехал из этого
города в Вену, возвысился, вознесся, а затем и преставился. Но дело не в
графе. Некоторое отношение к нашей с вами истории имеет лишь его бывший
дворец, а теперь - Дом ученых. И сам город, который семьсот пятьдесят лет
назад основал один из русских князей. Здесь, в этом городе, я когда-то
учился в консерватории. И даже спел несколько партий в местном оперном
театре. Публика хлопала. Девушки бросали цветы. В "Онегине" дважды
бисировали. Конечно же, в ариозо "Везде, везде он предо мно-о-ю!". Но
стены театра молчали. Тут некогда пели Карузо и Шаляпин, Маттиа Баттистини
и Титта Руффо, наши Тартаков и Бакланов. Еще недавно выходили на сцену в
гриме Онегина Лисициан, Норцов и Андрей Иванов. Короче, у стен этого
театра были основания со скепсисом взирать на мои попытки сделать то, что
другими уже когда-то было сделано, и много лучше, чем это выходило у меня.
Полагаю, гораздо честнее и искренней прозвучали мои слова, сказанные
главному дирижеру, когда я подавал заявление об уходе из театра.
- Но постой, постой! - сказал главный. - Тут что-то не то...
Вероятно, ты сошел с ума. Да ты знаешь, какой у тебя густой звук? Белый
медведь позавидует.
- Вот пусть белый медведь и поет! - ответил я. - Чтобы петь, мало
обертонов, хорошего дыхания и идеального резонатора. Нужно еще что-то...
- Но что же? - спросил растерянный главный. - Если поют не голосом,
то чем же?
- Ну, не знаю... нужна душа, сердце. Ты слышал строфы Нерона в
исполнении Карузо?
- Слышал, - ответил главный, не понимая, к чему я клоню. -
Естественно, в запи