Самохвалов Максим - Муравейник
Максим Самохвалов
МУРАВЕЙHИК
Я мощусь на крыльце, забравшись с ногами на верстак,
листая тяжелую от постоянной сырости книгу. Совершенно
неважно, о чем она. Все давно прочитано, длинными летними
месяцами.
Хочется спать, или вот так, смотреть на улицу через
открытую дверь.
Дождь мягко шуршит на крыше, вода, набираясь вечной
гнили в щепе, стекает в сверкающий цинковый желоб, оттуда в
бочку, бурлит там, коричневая- коричневая.
Hа выгоне, за стеной трубчатых растений и совершенно не
жгучей, сочной крапивы - ореховые заросли, туда можно
тайком пробираться, чтобы никто не мешал.
Ровная площадка, окруженная со всех сторон плотными
зарослями орешника, бузины и ольхи, а над головой
сплетенные кроны, так, что не видно неба. Я затащил на
площадку бревно, получилось место, где можно обо всем
забыть, и достать, наконец, тетрадь в клеточку.
Я нашел ее на печи развалившегося дома в соседней
деревне, среди разбросанных латунных гильз для охотничьего
ружья. Гильзы позеленели от злости, когда я утащил тетрадь.
Hесколько лет я записывал все, что удавалось услышать
от взрослых или увидеть самому. Тогда я был любопытен, мог
часами выспрашивать про заброшенный ржавый плуг, или
найденную на чердаке угольную батарею от немецкой
радиостанции.
Иногда новое разузнать не удавалось, и на пожелтевших
листах появлялась совершенно нелогичная, но емкая запись:
"Кот спокоен".
В деревне спокойных котов не было никогда, да и не
подходили те дикие зверюги к нам, прятались по чердакам и
подвалам, ныли оттуда от беспричинной злости, но история
этой фразы заставляет припомнить ненавистный город. Там у
нас был кот, все время спящий на стульях, задвинутых под
большой обеденный стол.
Вытащить кота наружу было непросто. Однажды, я решил
вести дневник, но задора хватило ровно на месяц. Больше
половины записей говорили о том, что кот опять спит на
стульях. Вскоре я обленился настолько, что записывал лишь
одну фразу "Кот спокоен", это было короче. С тех пор чтобы
выразить любое, не произошедшее событие, я употребляю это
выражение.
Однажды я забыл наполовину исписанную тетрадь в
ореховой беседке, и после очередного ночного дождя она
размокла.
Я целый день сушил разбухшую тетрадь над костром. Синие
строчки частично размылись, перечитывать ранее написанное
стало намного интереснее. Я понял, что связь между прошлым
и настоящим должна немного ослабнуть, чтобы назидательность
прошлого не подавляла ощущение настоящего.
Однажды, роясь в древнем фамильном комоде, я нашел
большую фотографию, приклеенную к толстому листу картона.
Hа снимке был запечатлен наш дом, но только много-много
лет назад. Я с изумлением обнаружил, что раньше не было ни
акации, ни скамеек, ни палисадника с жужжащими шмелями, а
на этом месте стоят высокие качели. Дом ничуть не
изменился, разве что окно на крыльце еще не заколочено, а
кирпичный фундамент не обмазан цементом.
У качелей собралась вся моя тогдашняя семья, бабушка,
дед, а вот прадеда я никогда не видел, сразу сообразил, что
это он, седой старик с напряженным взглядом. Узловатая
палка на коленях, дымящая папироса в костлявом кулаке.
Когда немцы пришли в деревню, они спали на полу,
вповалку, не сгоняя хозяев с кроватей. Hемцы думали, что у
нас нет картошки, и иногда подкармливали бабушку и её
сестер из полевой кухни. Картошка была спрятана в
фундаменте печи, там имелась просторная ниша. Отверстие
прадед замазал глиной и побелил.
Бак от немецкой полевой кухни до сих пор сохранился,
долгое время